Что внутри пустоты

Что такое пустота? Ничего! — скажете вы. А вот современные учёные смогли в этом «ничего» важное разглядеть. Неслучайно термин «пустота» встречается в названии целого ряда докладов на V Международной научной конференции «Специфика этнических миграционных процессов на территории Центральной Сибири в XX-XXI веках: опыт и перспективы», которая пройдёт 25-26 ноября в СФУ. Выступит на ней и доктор социологических наук, профессор, проректор Иркутского государственного университета по научной работе и международной деятельности Константин ГРИГОРИЧЕВ. На протяжении нескольких лет он исследует брошенные земли и процессы, с этим связанные.

— Константин Вадимович, какой смысл учёные вкладывают в термин «пустота» — обезлюдившие территории?

— Не совсем. Это термин, который интерпретировал российский социолог Александр Фридрихович ФИЛИППОВ. Он понимает под пустотой пространство, которое, может быть, чем-то физически и заполнено, но власть в нём ничего не видит. Видение власти строится, прежде всего, на статистическом описании. А если статистика чего-то не зафиксировала, то этого для власти, как правило, не существует, и, соответственно, возникает пустое пространство. Если люди выписались из деревни, снялись с регистрационного учёта, уехали, а затем, будучи прописанными где-то в другом месте, возвращаются и большую часть времени живут в этой же деревне, то на обывательском уровне это пространство совсем не пустое. Там дома стоят, люди что-то делают. Но с позиции власти — районной, областной или краевой — там ничего нет, пусто.
На конференции мы будем обсуждать ту пустоту, которую видит статистика и власть, и на этой основе уже выстраиваются социологические и политические интерпретации.
Проблема пустоты для Сибири и Дальнего Востока становится всё более значимой, потому что мы видим, как её много становится. А что внутри этой пустоты происходит — вопрос мало изученный. Темой этой занимается не так много исследователей. Есть хороший проект ВШЭ «Открываем Россию заново», программа Фонда поддержки социальных исследований «Хамовники» (куратор Симон КОРДОНСКИЙ) и ещё ряд подобных проектов. Но поскольку Россия велика, а ресурсов не так много — в основном исследования сосредоточены в европейской части России. Иногда они касаются Урала, европейского Севера, а что происходит на востоке России, мы знаем гораздо меньше.

— Тема вашего доклада «Внутри «пустоты»: неформальные практики (ре)освоения «брошенного» пространства (по материалам экспедиции по Верхней Лене)». Расскажите, что исследовали, каковы результаты, и что значит реосвоение брошенного пространства?

— Во время экспедиции мы изучали, что происходит на территории, где, согласно статистике, простите за тавтологию, не происходит ничего. Перед нами стояла задача — посмотреть, чем на самом деле якобы пустое пространство наполнено. Или там ничего не осталось?
Мы исследовали обстановку на довольно протяжённом, более 300 километров, участке реки Лены, где по статистике находится всего два населённых пункта (раньше было около 40), и живут всего несколько десятков пенсионеров, и те либо уезжают оттуда, либо умирают. Оказалось, что реальная ситуация не отражена ни в статистике, ни в каких-то других описаниях.
Мы выявили, что помимо исхода, который в статистике и в науке описывается как «сжатие пространства» (люди уезжают с насиженных мест, концентрируются в крупных городах, а в местах их прежнего жительства остаётся пустота), есть и другой вариант развития событий. Как выяснилось, пустоту эту заполнили не мифические, а реальные новые поселенцы, которых официально в тех местах нет, но они там живут и развивают совершенно новые формы своего присутствия, по-новому осваивают пространство. Мы подметили, что чаще всего люди новое создают не в чистом поле или в глухой тайге, а на месте ранее существовавших деревень. Так появился термин «реосвоение» — повторное освоение пространства, новые формы этого.

— Когда вы решили заняться данной темой?

— Три года назад, в 2018 году, я был вместе с коллегами-биологами в одном из официально не существующих поселений на реке Лене и обнаружил этот феномен повторного освоения. Сразу возник вопрос: единичный это случай или типичный? Случайность или масштабный процесс? Чтобы это выяснить, снарядили экспедицию. И выявили довольно много разных форм, когда люди не возвращаются в какую-то местность на постоянное местожительство, но она становится территорией их постоянной активности. Причём разные формы встречаются: от перестройки целых деревень в охотничьи заимки до строительства богатых усадеб.

— Осваивают земли приезжие из другого региона или местные?

— Могут быть и люди из ближайших районных центров на удалении 150-180 километров; из регионального центра, из крупных городов региона, которые видят здесь для себя возможность создания уединённого места для рекреации, природопользования и создают такие условия в меру своих возможностей и масштаба. Например, местные жители небогаты и используют этот участок как угодья — охотничьи, рыболовные, промысловые. Более состоятельные люди формируют там целый комплекс усадеб, где есть все блага цивилизации, кроме, пожалуй, дороги и централизованного электроснабжения.
Специфика участка, который мы обследовали с экспедицией, в том, что нет круглогодичных дорог. Фактически данный участок реки доступен либо по воде летом, либо по льду зимой, но не всякая машина проедет. Нет и покрытия сотовой связи. Другая особенность в том, что никогда не было там сельского хозяйства как основы. Этот таёжный район всегда жил охотой и промыслом.

— Вы руководите Лабораторией исторической и политической демографии Иркутского государственного университета. А что такое политическая демография?

— У термина много интерпретаций. Классическая политическая демография — про то, как демографические процессы формируют электоральное поле, как изменяют электорат и его предпочтения. Но я занимаюсь не этим, а вопросом, который можно сформулировать следующим образом: как власть видит население, так она видит и пространство.
Наша экспедиция и доклады носят скорее социально-антропологический характер, а сюжет возник достаточно случайно. Выявленный мной в 2018 году кейс мы обсуждали с профессором из Тихоокеанского госуниверситета в Хабаровске Леонидом Ефимовичем БЛЯХЕРОМ, потому что у него был похожий кейс на материале Хабаровского края. В итоге мы с коллегой написали статью, она вышла в 2020 году в московском научном журнале «Полития», но у обоих остался вопрос: это случайность или большой процесс? Отправились в экспедицию, чтобы всё исследовать, и это было чрезвычайно интересно. Учёный из Москвы, кандидат экономических наук Иван Олегович ПЕШКОВ охотно к нам присоединился. Он антрополог, долгое время работает в Польше, Китае и Монголии. Его тоже заинтересовало, что происходит там, внутри пустоты, зафиксированной статистами.

— Сами вы заканчивали Барнаульский университет, изучали Алтай, сейчас работаете в Иркутске. Насколько миграционные процессы внутри Сибири активны и что они дают?

— Они очень активны и порождают огромное количество проблем для нас. Проблемы связаны с тем, что мы живём в переходную эпоху и уходим от того, как сложилась карта нашей родины в досоветское и советское время. Сильно изменились за этот период схемы размещения экономических и хозяйственных объектов, структура экономики, а следом и система расселения, которая зависит исключительно от миграционных процессов.
Люди уезжают туда, где есть работа, где им комфортнее. Мы живём в эпоху, которую в России называют западным дрейфом миграции. Процесс начался в Сибири ещё в конце 70-х — начале 80-х годов, а на Дальнем Востоке — в конце 80-х — начале 90-х и продолжается до сегодняшнего дня. Мы видим, что люди в основном перемещаются с востока на запад и с севера на юг. Западный дрейф миграции — это глобальная для России тенденция, доминирующий тренд.

Даже на материале Красноярска видно, что в городе много приезжих из более восточных регионов Сибири и Дальнего Востока. В свою очередь из Красноярска и других городов Красноярского края люди уезжают в Москву, Калининград, на юг европейской части России. Глобальный тренд, в котором живёт вся Сибирь, можно сравнить с отливной волной. Если в течение XX века было несколько приливных волн населения на восток России, то теперь — движение назад.
Другая глобальная тенденция для Сибири и всего востока России — освоенное пространство в регионе концентрируется вокруг крупных городских центров, немногочисленных городов второго порядка и в меньшей степени — вокруг хорошо развивающихся сельских населённых пунктов. Вся остальная территория остаётся либо «пустой», либо там работают вахтовики.
Если вы спросите москвича или жителя другого европейского города России, как он себе представляет Сибирь, то вам назовут несколько крупных городов, а дальше скажут: Сибирь — дикая местность, там никого нет, пусто. Мы с вами как жители Сибири можем возразить: здесь не пустота, здесь люди, здесь процессы. Но представление о пустом пространстве формируют вышеописанные миграционные потоки, и это представление определяет экономическую, социальную политику и вообще все действия власти. Смысл оказывать какую-то социальную поддержку территории, на которой ничего нет? В результате на протяжении 320 километров нашего пути — ни одной школы. Последняя была закрыта в посёлке Боярск за неделю до того, как мы туда прибыли с экспедицией.

— Недавно в публичное пространство была вынесена тема новых городов в Сибири, она будет обсуждаться и на конференции. Ваша точка зрения по этому поводу — где могут появиться такие города, насколько в них есть необходимость и кто их будет заселять?

— Мне не очень понятно, зачем нужны новые города. Хотя бы потому, что нормальный естественный город не может существовать в рамках обслуживания одной или двух задач (обслуживает одну-две отрасли, одно-два предприятия). В этом случае мы получаем моногород — большую головную боль российской власти.
Если говорить о создании большого города, то он опять же не может существовать в пустоте, а должен быть привязан к какому-то заселённому пространству, с ним связанному — агломерации. Создавать город в чистом поле или в дремучей тайге довольно странно. Из всех советских городов подобного рода сегодня существуют, хотя и сильно сокращаются, только города, которые возводили на основе или вблизи уже существовавших сельских населённых пунктов. В Иркутской области это Усть-Илимск, Братск, Усть-Кут и т.д. Всё, что появлялось в рамках каких-то мегапроектов в чистом поле или в тайге (скажем, поселения БАМ), сейчас пребывает в плачевном состоянии.
Другой важный вопрос — откуда брать людей для новых городов? Это же сообщающиеся сосуды! Чтобы появилось пять городов по полмиллиона жителей, нужно откуда-то взять 2,5 миллиона человек. Здесь мы возвращаемся к вопросу о миграционных процессах. Мы живём в условиях западного дрейфа миграции и никак иначе. И я не представляю, с помощью каких инструментов можно переломить этот тренд. Потому что, строго говоря, ресурсов для мобилизации движения на восток, как мне кажется, в нашей стране нет.

— А может ли что-то или кто-то, кроме власти, повлиять на миграционные намерения людей?

— Миграция — это процесс, который гибко реагирует на политическую, экономическую конъюнктуру и даже на медийную мифологию, которая может возникать по поводу Сибири или конкретного её города. Если, условно говоря, урбанист ВАРЛАМОВ побывает в Минусинске и напишет, как здесь круто-здорово, и яблоки вызревают, и помидоры обалденные, да ещё и город опишет во всей красе, то это может сработать как привлекающий фактор. Допускаю, что какая-то часть людей после такого рассказа действительно выберет Минусинск для жизни. Но если тот же Варламов выложит пару фотографий Минусинска, как он это делает в городах, которые почему-то ему не понравились, то сей факт может сформировать обратную реакцию. Нужно учитывать, что люди в других регионах России чаще всего не представляют, что такое Сибирь. Лето здесь — два месяца в году, и это тоже специфическая история. Поэтому реально число тех, кто мог бы поехать жить в новых городах Сибири, невелико.
Нужно ещё помнить, что миграция всегда работает в сочетании с процессами рождаемости и смертности. Они дополняют друг друга и тесно завязаны на возрастную структуру населения. А в Сибири и в большинстве сибирских регионов она такова, что в ближайшие 5–10 лет нас ждёт закономерный спад рождаемости. Расти её ничто не заставит, а вот число смертей, к сожалению, будет увеличиваться. Я говорю не об экстремальном росте смертности в связи с пандемией, это отдельная история. Но у нас доля людей пожилого возраста (ближе к 70 и старше) будет всё время увеличиваться, соответственно, число умерших возрастёт, такова жизнь. С другой стороны, мало потенциальных родителей в силу спада рождаемости во второй половине 90-х — начале нулевых годов. А если мало родителей, то будет мало и родившихся. В Сибири этот структурный спад рождаемости накладывается ещё и на миграционный отток молодёжи. Поэтому, к сожалению, Сибирь и весь восток страны ждёт негативный миграционный тренд. Нам надо с этим учиться жить. Указанные демографические тенденции ещё больше обострят проблему пустого пространства.

Вера КИРИЧЕНКО